Хуже всего были руки.

Сидя на маленькой кухне, он даже не смотрел на завтрак; он сидел за столом, разглядывая руки, и это были самые мясистые штуки, какие ему до сих пор доводилось видеть.

Пять долгих лет он трудился и постился.

Сидел в парилке.

Сидел на салатных листьях.

Чтобы почитать газету, он надевал самый новый, самый теплый тренировочный костюм и шел в машину днем в самый зной, закрывал все окна. Он стриг лужайку в куртке и джинсах поверх гидрокостюма. Страдал судорогами, стал раздражительным. Бегал, обернув ноги пакетами для мусора под зимними шерстяными штанами. Таковы был издержки жокейского ремесла, плюс тысячи потаенных фантазий о шоколадных батончиках и печенье и непристойные мысли о сыре.

Имелся, конечно, и полагающийся ассортимент травм – однажды его сбросила лошадь и он сломал оба запястья. В конюшне он получил копытом в лицо. Дважды его топтали на дорожке. Однажды на скачке в Уорик Фарм лошадь, шедшая впереди, потеряла подкову, и та чиркнула его по уху. Тогда все могло обернуться много-много хуже.

К закату карьеры он стал вроде солдата или античного колесничего; каждый заезд словно битва. Адский огонь в животе, боли зубные и головные, приступы дурноты, а последней каплей стал жесточайший грибок стопы, подхваченный в раздевалке.

– Вот он-то, – частенько шутил он с семилетней Кэри, пока они ехали в машине на ипподром, – меня и доконал.

Впрочем, Тед Новак лгал, потому что доконали его, конечно, не грибок и не муки голода, не обезвоживание и не прочие лишения. А доконала, конечно, лошадь.

Гнедой здоровяк, Испанец.

Испанец был необыкновенным конем, с большим сердцем, как Кингстон-Таун или Фар Лэп. В довершение всего он был не холощеный, а значит, мог продолжить линию.

С ним работал Эннис Макэндрю, тощий, как черенок метлы, знаменитый тренер.

Когда Испанец поступил в его конюшню, Макэндрю позвонил и спросил:

– Сколько ты сейчас весишь?

Он набрал номер Теда Новака.

Испанец скакал почти на всех крупных скачках: от мили и дальше.

Он мог быть спринтером, стайером, чем хотите.

Второе или третье место считалось поражением.

Четвертое было катастрофой.

На его спине каждый раз был Тед Новак: газеты упоминали его имя, снимки схватывали дремлющую на его лице улыбку – или то была гримаса человека, который не может почесаться? Нет. Верхом на Испанце он никогда не чувствовал зуда; до половины дистанции Тед его убаюкивал, потом чуть подгонял на одном фурлонге и приводил к финишу.

И когда закончил выступать Испанец, Тед и сам уже подумывал завязать.

Только на одних скачках им никак не доводилось поучаствовать, и нет, это были не те состязания, что останавливают всю страну. Ни Макэндрю, ни Теду, ни владельцу не было до этих никакого дела – они вожделели Кокс Плейт. Для настоящих экспертов – именно это были самые главные скачки.

Для Теда это было великой несправедливостью.

Он не смог сбросить сколько надо.

Даже по таблице вес-к-возрасту, где он сильно заранее знал свой показатель, Тед отъехал слишком далеко. Он делал все как обычно. Постриг тысячу лужаек. Дома упал в обморок в душе. Решение принимали за неделю, рука огородного пугала на плече – и готово: Испанец победил.

Даже годы спустя ему, когда он рассказывал Кэри, ему было тяжко вспоминать. Другой жокей – душка усач Макс Маккеон – вывел жеребца вперед на исчезающей прямой в Муни-вэлли, и тот пришел первым с разрывом в целый корпус.

Что до Теда Новака, то он слушал трансляцию в машине, возле дома.

Они жили уже в другом конном квартале – в одиннадцатом доме, здесь, на Арчер-стрит, задолго до Пенни и Майкла, – и он улыбался и плакал, плакал и улыбался.

Зудело, но он не чесался.

Парень с горящими ногами.

Некоторое время после выхода на пенсию он еще делал проездки и галопы и был одним из самых популярных кентеровщиков в городе. Но скоро они вернулись в деревню.

Кэтрин нравилось жить на земле, но самым худшим и самым мудрым их решением было оставить и старый дом на Арчер-стрит. Это они хотя бы заработали.

Годы лезли в гору, в деревне у них родились дети. Тед не стеснялся природной конституции – бывало, и добавлял пару кило, если налегал на пирожные. Ему казалось, он это заслужил.

Он пробовал разные занятия – торговал обувью, работал продавцом в магазине видео, скотником на ферме – и с некоторыми из них справлялся хорошо. Однако больше всего ему нравились утра: он делал проездки на местном ипподроме. Ипподром назывался Гэллери-роуд.

Там Тед и получил кличку Проездка.

Его характеризуют два случая.

Первый, когда тренер Макэндрю привел двух перспективных жокеев посмотреть. Был вторник. Сияло златокудрое небо.

– Видите?

Тренер почти не изменился.

Разве что немного мела в волосах.

Он указал на всадника, нарезавшего круги:

– Видите его пятки? Руки? Он так сидит, будто вообще не скачет.

Юнцы только фыркнули.

– Он жирный, – сказал один, а второй засмеялся, и Макэндрю отвесил им крепких оплеух. По паре: по щекам и подбородку.

– Вон он, снова подъезжает. – Макэндрю разговаривал как все тренеры во всем мире. Глядя из себя. – И, чтоб вы знали, он выиграл больше скачек, чем вы, засранцы, в жизни увидите. Он больше вас победит на проездках.

Тут подошел спешившийся Тед.

– Макэндрю!

Макэндрю разулыбался во весь рот.

– Здорово, Тед.

– Как я смотрюсь?

– Я подумал, какого хрена у нас тут Паваротти жокея изображает?

Они тепло обнялись, крепко хлопнув друг друга по спине.

Оба подумали об Испанце.

* * *

Второй случай произошел несколько лет спустя, когда мальчикам Новаков было тринадцать и двенадцать, а девочке Кэри – восемь. Это оказалась последняя проездка Теда Проездки.

Шла весна, школьные каникулы, прошел дождь, и трава была длинная и зеленая (удивительно, какую высокую траву всегда выращивают для чистокровок), и лошадь вскинулась, Тед вылетел из седла и упал у всех на глазах. Тренеры увели мальчиков подальше, но Кэри как-то пробралась; проскользнув через толпу, протолкавшись через ноги – и сначала увидела пот, и кровь, и содранную кожу, а потом – его ключичную кость, сломанную и согнутую.

Увидев Кэри, он выжал из себя улыбку:

– Привет, малявка.

Кость белая, как кость.

Такая сырая и чистая, как солнечный свет.